О последних днях и мыслях Сталина

• Опубликовал Фома Неверящий 27 июля 2019 г. - #Сталин  #геополитика  #русский народ  #славянское сообщество  - 1 538 просмотров

  Из предисловия Р.И.Косолапова к 18 тому сочинений И.В.Сталина.

  5 мая 1941 года, когда до гитлеровского вторжения остается всего полтора месяца, Сталин информирует слушателей академий Красной Армии о переменах в организации и техническом вооружении войск, об отставании в этом отношении военно‑учебных заведений, о необходимости «перестроить свое обучение военных кадров на новой технике и использовать опыт современной войны» (С. 215). Остановившись на причинах недавнего поражения Франции в войне с Германией, он в то же время прозрачно намекает на близость советско‑германского столкновения, опровергает миф о том, что гитлеровская «армия самая идеальная, самая хорошая, самая непобедимая» (С. 218), предупреждает об опасности подобного самодовольства. Тут же Сталин поправляет генерала‑танкиста, поднявшего было тост за «творца» политики мира, и уже открытым текстом говорит: «Германия хочет уничтожить наше социалистическое государство, завоеванное под руководством Коммунистической партии Ленина. Германия хочет уничтожить нашу великую Родину, родину Ленина, завоевания Октября, истребить миллионы советских людей, а оставшихся в живых – превратить в рабов. Спасти нашу Родину может только война с фашистской Германией и победа в этой войне. Я предлагаю выпить за войну, за наступление в войне, за нашу победу в этой войне» (С. 220).

  Этим и множеством других фактов начисто опровергаются россказни о том, что будто бы Сталин «слепо доверял» Гитлеру и сознательно игнорировал данные нашей разведки. Доверял он командованию западных округов и родов войск, которые в памятные июньские дни оказались далеко не на высоте. А что касается Гитлера, то несколько переоценил, как видно из обстоятельств появления Сообщения ТАСС от 13 июня 1941 года, его осмотрительность и интеллект (С. 221–223).

  Сталину начала Отечественной, как, впрочем, и других периодов советской истории, навязывается «хвостистская» логика, а она была, можно сказать, «авангардистской». Сталину, по его замыслам и расчетам, не хватило для подготовки скорого эффективного отпора врагу год‑полтора. Это вытекает и из его собственных высказываний, и из анализа последовавших событий: кардинальный перелом в ходе боевых действий, возможность которого обозначилась уже в битве под Москвой (декабрь 1941), как известно, произошел в результате Сталинградской операции конца 1942 – начала 1943 года. Названная подготовка продолжалась и приобрела зрелые формы в процессе боевых действий, причем окончательный поворот совершился летом 1943‑го, в результате Орловско‑Курского противостояния, после которого шло фактически уже безоткатное советское контрнаступление, завершившееся победой.

  Сталин предвидел неудачи первого периода войны, однако неожиданными были для него их масштабы и проявленные при этом беспечность, неорганизованность и безответственность командных кадров. В то же время его главной заботой в тот момент было не столько положение на фронте, хотя это и прозвучит необычно, сколько ситуация в области дипломатии . Главной опасностью была не фашистская Германия сама по себе, пусть и располагавшая современной, обстрелянной армией и обросшая кучкой сателлитов, а возможность объединения  с ней против СССР крупных империалистических держав, прежде всего Англии и Японии. Если в отношении последней, недавно отведавшей советского оружия, можно было еще рассчитывать на только что, в апреле 1941 года заключенный советско‑японский договор о ненападении, то в отношении первой была зияющая неопределенность. Сенсационный перелет в Англию в мае Гесса, второго лица в НСДАП (миссия которого до сих пор, и спустя 65 лет остается засекреченной), и антисоветские «заслуги» премьера Черчилля вынуждали быть крайне осторожным. Задача «снять с себя возможные поводы для обвинения в развязывании войны», как выразился в своем дневнике Геббельс, была первоочередной. Будучи решенной, она возлагала ответственность всецело на фашистскую Германию, завоевывала симпатии миролюбивой демократической общественности, создавала моральную базу для приобретения союзников. Так родилась, казалось бы, «невозможная» возможность  заставить одних империалистов, в коалиции, рука об руку с пролетарским  государством, в его классовой  войне (С. 333, 335–336), бить других  империалистов. Образно говоря, до Сталина в политике руководствовались указаниями только геометрии Евклида. Он же применил геометрию Лобачевского. Никто из политиков, наследовавших ему, не сумел этой «двойной геометрией» овладеть.

  На редкость откровенные, горькие по глубинному смыслу признания Сталина 7 ноября 1940 года нынче приобрели почти шекспировское звучание. Сталин констатирует то, что многие вопросы государственного значения, включая технические, в том числе связанные с делом обороны, оставляются в небрежении. «С этим я сейчас каждый день занимаюсь, принимаю конструкторов и других специалистов.

  Но я один занимаюсь со всеми этими вопросами, – обращается он к ближайшему окружению. – Никто из вас об этом и не думает. Я стою один» (С. 208).

  Что значило стоять одному  «у самой бездны на краю» в тот драматический период, пусть читатель опять‑таки додумает сам. «Ведь я могу учиться, читать, следить каждый день; почему вы это не можете делать? – спрашивает Сталин. И констатирует: – Не любите учиться, самодовольно живете себе. Растрачиваете наследство Ленина» (Там же). Столь взыскательное обращение к соратникам – это и упрек им лично, жесткое напоминание о необходимости расти до уровня эпохи, соответствовать взятой на себя ответственности, это и указание на то, что выпавшая на долю большевиков удача, завоеванные ими позиции, наконец, выигранное ими историческое время  есть конечные величины и богатство, тратить которое следует лишь во всеоружии знания.

  Обращаясь к завершающему этапу деятельности Сталина, мы делаем опять‑таки неутешительные выводы о состоянии сознания советского общества, понимании своего долга его руководством. Восторженный прием Сталина XIX съездом КПСС (октябрь 1952) и горечь утраты, которая охватила массы населения после его скорой кончины, говорят о настроениях народа. От них резко отличаются настроения «верхов». Прежде всего это касается восприятия ими прижизненного идейного «завещания» Сталина – «Экономических проблем социализма в СССР», аттестация которого, весьма неглубокая, была по сути механически пристегнута к Отчетному докладу ЦК (с ним на съезде выступал Г. М. Маленков) и которое с содержательной точки зрения (я, разумеется, говорю здесь не о похвалах и эпитетах – их было предостаточно) не служило предметом дискуссии на съезде.

  Высказывания и поведение ближайших сотрудников Сталина в последующий период показали, что он был прав, под горячую руку обзывая их «слепыми котятами». Прав в отношении всех своих соратников, даже проницательного В. М. Молотова, который четко сознавал судьбоносное значение для социализма такой задачи, как преодоление классовых различий, связывая его зрелость со становлением бесклассовой  социальной структуры, но, как и коллеги, туманно представлял ведущие к этому экономические процессы. Естественно, речь здесь не о тех молодых кадрах, которые были подобраны самим Сталиным и которым не дали «дозреть» в верхнем эшелоне руководства, убрав их после его кончины (Ю. А. Жданов, Д. И. Чесноков, Д. Т. Шепилов…), но картина его «одиночества» от этого не становится менее трагичной. Он ушел из жизни, не понятый и не поддержанный однопартийцами‑современниками, в зените беспримерной победной славы и всего за три года до беспримерного оклеветания и поношения. Прав оказался Ш. де Голль, высоко отозвавшись о личных качествах Сталина, но выразив мнение, что «сталинское государство без достойных Сталина преемников обречено» (Россия и мир. Информационный экспресс‑бюллетень для депутатов Государственной думы. 2000. Вып. 2. С. 42). Еще несколько раньше академик В. И. Вернадский резко выделил одного  Сталина из числа власть имущих. А если мы вспомним, что этот геолог создал концепцию ноосферы  – сферы научной мысли, венчающей совокупное развитие земных литосферы, гидросферы, атмосферы, биосферы и социосферы, и считал ее полностью созвучной с основной идеей, проникающей научный социализм, что он видел в утверждении Советской власти «начало перехода к государственному строю сознательного воплощения ноосферы» (Философские мысли натуралиста. М., 1988. С. 94, 501–502), то это выделение приобретает значимость высочайшей оценки. «Наше дело правое , – писал Вернадский Сталину в 1943 году, – и сейчас стихийно совпадает с наступлением ноосферы – основы исторического процесса, когда ум человека становится огромной геологической, планетарной силой » (Цит. по: Бояринцев В. И . Русские и нерусские ученые: мифы и реальность. М., 2005. С. 250). Сталин, как и Ленин, во всей его многогранности дорастал  до ноосферного уровня; однако после него этот рост был приостановлен. Человечество в лице ведомой ими партии, советского рабочего класса, народа совершило прорыв‑переход  в ноосферу, но закрепить его и расширить мог своим натиском только мощный кадровый «второй эшелон», подготовить который Сталин и не сумел и не успел. При колоссальном размахе во второй половине XX века научно‑технической революции, качественно сказавшейся особенно заметно в развитии и совершенствовании массовых информационных  технологий, то есть инструментария мыслящего мозга, – будто в насмешку над ним, – произошел пугающий интеллектуальный социально‑нравственный спад . Задачу полноценного выхода в ноосферу не ведающая жалости ирония  истории сдвинула на два‑три поколения вперед.

  Дарование Сталина‑геополитика ярко проявилось в определении, укреплении и возвышении той социальной и национальной массовой силы, которая действовала таким образом, «что центр революционного движения переместился из Западной Европы в Россию. Революционеры всех стран с надеждой смотрят на СССР как на очаг освободительной борьбы трудящихся всего мира, признавая в нем единственное свое отечество, – писал Сталин Д. Бедному в декабре 1930 года. – Революционные рабочие всех стран единодушно рукоплещут советскому рабочему классу и, прежде всего, русскому рабочему классу, авангарду советских рабочих как признанному своему вождю, проводящему самую революционную и самую активную политику, какую когда‑либо мечтали проводить пролетарии других стран… Все это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса» (С. 33). Сталин резко обрушился на приписывание русским, их рабочему классу в том числе, в качестве национальной черты «лени» и привычки «сидеть на печке», попытки выдавать подобные суждения за «большевистскую критику» и категорически заявил, что это «клевета на наш народ , развенчание СССР, развенчание пролетариата СССР, развенчание русского пролетариата» (С. 34).

  Спустя девять лет в разговоре с А. М. Коллонтай, за полтора года до начала Отечественной предсказывая предстоящие величайшие испытания, Сталин выразил близкую позицию. «Все это ляжет на плечи русского народа, – сказал он. – Ибо русский народ – великий народ. Русский народ – это добрый народ. У русского народа – ясный ум. Он как бы рожден помогать другим народам. Русскому народу присуща великая смелость, особенно в трудные времена, в опасные времена. Он инициативен. У него – стойкий характер. Он мечтательный народ. У него есть цель. Поэтому ему и тяжелее, чем другим нациям. На него можно положиться в любую беду. Русский народ – неодолим, неисчерпаем» (Диалог. 1998. № 8. С. 94). Это же обобщение – на базе богатейшего военного опыта – Сталин подтвердит пятилетие спустя в знаменитом победном тосте 24 мая 1945 года (См.: Т. 15. С. 228). Не случайно буржуазно‑бюрократическая контрреволюция 1985–1993 годов била по указанным здесь чертам. Своими мишенями оппортунисты всех мастей, теневики‑капитализаторы и компрадоры избрали сплоченность рабочего класса; интернационализм как национальную черту русского народа, передаваемую другим народам‑братьям; устремленность советских людей к высоким целям, к утверждению социального равенства, жизни, достойной человека; наши исторические, патриотические, революционные и культурные святыни. Получив благодаря горбачевскому предательству главенство в средствах массовой информации, они многого добились. Но от исчерпывающего осуществления своих планов эти «граждане мира» пока далеки. Самокритичность и самоирония, в высшей степени свойственные нашим соотечественникам, отнюдь не означают их готовности поступиться собственным достоинством. А проявляемая ими уважительность по отношению к западноевропейцам и американцам не требует рептильных поз и не лишает их возможности и права проявлять «кураж». Реакция стремилась во что бы то ни стало выбить из гражданина России чувство социалистического первородства, сознание принадлежности к особой евразийской цивилизации, но вполне преуспеть пока не смогла. Борьба на этом поприще развертывается на наших глазах.

  Из материалов тома мы знаем об озабоченности Сталина проблемой необратимости победы в Отечественной войне. Ее гарантии он понимал и как восстановление экономики и культуры нашего Отечества, их развитие до высших мировых образцов, и как создание союза славянских государств «новыми славянофилами‑ленинцами», не навязывая кому‑либо советский строй и вместе с тем оказывая друг другу хозяйственную, военную и иную помощь (С. 359–360). Судя по всему, Сталин не форсировал социальные перемены в послевоенной Восточной Европе, но твердо рассчитывал на создание дружной семьи славянских народов, являющих миру многообразный пример эволюции социалистического уклада жизни. Внимание влиятельных империалистических кругов к этому региону известно и легко объяснимо. Еще во время войны британский империализм блокировал и задушил героическое народно‑демократическое движение в Греции, способствовал националистической дезориентации титовской Югославии. На нашей памяти инспирированные НАТО мятежи в ГДР и Венгрии, Польше и Чехословакии. Отравление «экономизмом» докеров Гданьска в сочетании с давней, глубоко эшелонированной активностью римской католической церкви, особенно с избранием папой Войтылы, дало не один только польский, далеко не польский резонанс. В штабах империализма отлично поняли, какое будущее мировому капитализму сулит идея и практика объединенного социалистического славянства и приняли все меры, чтобы предотвратить ее воплощение на деле.

  Очень внимательно и осторожно Сталин относился к специфике Китайской революции, отвергал методы диктата и протестовал против просьб деятелей КПК и КНР, обращенных к нашей партии, давать им «указания» по принципиальным и текущим вопросам (С. 531). Невозможно и помыслить, чтобы при таком подходе, даже в случае вероятного временного ухудшения отношений СССР с Китаем, Сталин довел бы дело до скандального разрыва с юной народной республикой, как Н. С. Хрущев, до военной кампании – как Л. И. Брежнев. Цена этих огрехов во внешней политике оказалась невыносимо тяжелой. Удары наносились социализмом по социализму . Нарушался сложившийся уже баланс двух мировых систем. Такова правда, которую нельзя не признать. В империалистическом лагере сие действо встречалось овацией. Это была прямая «работа» на него – истина, как и вообще диалектика, туго доходившая до многих наших «корифеев».

  Известно, что Сталин не согласился с предложением Б. Берута о вхождении народной Польши в Советский Союз. Он хорошо усвоил уроки польско‑советской войны 1920 года, в которой сам участвовал, учитывал сложность внутренней обстановки в ПНР, ряд застарелых национальных комплексов. Существенным фактором было и то, что Сталин искал модель перехода к социализму для стран Западной Европы и Польша представлялась ему для этого подходящим полигоном. Следы подобных раздумий встречаются и в настоящем томе.

  Источник: Р.Косолапов. Предисловие к 18 тому Сталина.