Новое время и новая элита. О девальвации прежних смыслов.

• Опубликовал Ехидный Douglas 28 марта 2023 г. - 3 419 просмотров

  

   

  Новое время вызвало к жизни новые слова и новые понятия. Это нормальный процесс. Так было всегда и так будет всегда.

  Ненормально здесь то, что эти новые слова нового времени, ставшие расхожими и привычными, почему-то вызывают острый приступ отвращения.

  
  Понятно, что это чувство глубоко субъективно, что многим другим российский новояз не режет слух, а кому-то и вовсе ласкает его. И тем не менее...
  Одно из этих словечек, особенно часто встречающееся в устной и письменной речи новой России, которое раздражает более всех других — слово "элита".
  Любопытно, что раньше, много лет назад, это слово никакой негативной реакции в моём восприятии не вызывало. И я, кажется, даже пользовался им, хотя и не вспомню точно, где, когда и при каких обстоятельствах. А теперь — нет! Как отрезало! И если в тексте бывает необходимо употребить именно это слово или производные от него, с отвращением беру его в кавычки.

  И думаю теперь, когда это началось....

   

  Наверное, тогда, когда я шёл по Большому проспекту Петроградской Стороны родного Ленинграда, без копейки в кармане в далёком уже 93-м или 94 году, вышвырнутый на улицу вместе с остальными сотрудниками нашего отдела, думал, чем теперь кормить семью и вдруг увидел неоновую вывеску: "Элитная сантехника из Италии".

  
  Остановился перед витриной, посмотрел на парадно украшенный, торжественно водружённый на самое видное место хитро скроенный горшок со сливным бачком кальсонно-голубого цвета и вдруг понял, прямо физически почувствовал, как что-то главное, изначальное внутри меня меняется необратимо.
  Самые фундаментальные истины. Самые краеугольные понятия.

  
  На тот момент мне было уже немало лет. Ясно, что какие-то ценности, принципы, понятийный аппарат у меня сложились, как и у любого другого человека в этом возрасте.
  А тут все эти истины вдруг как-то преломились, исказились и съехали на бок.

  Я ещё раз посморел на чудесный горшок, потом машинально отметил для себя какую-то суету в магазине, видную сквозь витринное стекло, и вдруг вспомнил, как за много лет до этих чудесных событий, в Минске, куда я прибыл в очередную командировку, попал в интересную ситуацию.

   

  Мы вышли из самолёта, прошли в багажное отделение, где быстро получили свои нехитрые пожитки, и я уже собрался было выйти на улицу, в город, как вдруг к нашей группе пассажиров подошёл милиционер и негромко, но вполне вежливо и убедительно сказал: "Товарищи! Подождите немного!"
  Мы встали, с интересом поглядывая за спину милиционера, закрывшего нам выход, и вдруг я увидел буквально в трёх-пяти метрах от себя высокого, худого старика с поистине исполинским лбом. Неестественно высоким! Этакой головой-яйцом, вертикально торчащей над чуть сутулой, но осанистой фигурой!

   

  - Кто это, кто это? — раздались вокруг взволнованно-заинтригованные голоса. Мои попутчики тоже увидели старика и мгновенно поняли, что лицезреют кого-то в высшей степени незаурядного.

  
  И тут я быстро сообразил сам. Это был Президент АН СССР А. Александров.
  Рядом с ним почтительно, на расстоянии двух-трёх шагов семенили несколько невзрачных людей в штатском. Либо его сопровождавшие, либо охрана, а, возможно — представители встречающей стороны. И в ту минуту, как я понял, кто перед нами, Александров посмотрел в нашу сторону и несколько виновато улыбнулся.
  -  Анатолий Петрович! — буквально вырвалось у меня к моему собственному удивлению.
  Александров так же расеянно и смущённо кивнул нам всем и быстро скрылся в дверном проходе, выходящем на улицу. Думаю, меня он даже не заметил.

  
  - Знакомы? — уважительно спросил милиционер, освобождая нам дорогу.
  - Да что вы? Нет конечно! Только по телевизору видел его раньше, — сказал я, направляясь к выходу.
  И непонятно почему, настроение моё как-то отчаянно скакнуло вверх! Буквально подпрыгнуло настроение! Прямо мистика какая -то!
  Никогда более я не видел его живьём. Но отлично помню сообщение в программе "Время" в самом начале 90-х, кажется, в 93 или 94 году, извещавшее о его смерти.
  И собственное ощущение потери. Чувство, что я потерял очень хорошего, близкого и мудрого человека, которого хорошо знал лично. Странное чувство...

   

  Другой случай, не менее запомнившийся мне из прошлого и пришедший почему-то на ум тогда, когда я с машинальным любопытством изучал сантехническое чудо за стеклом на Петроградской, был связан с другим человеком. Не менее примечательным и не менее, если не более харизматичным.
  Это случилось благодаря моей жене, отработавшей многие годы на "культурной ниве".

  Мы были приглашены в Филармонию на особое, предназначенное только для посвящённых мероприятие. Кажется, это был вечер, посвящённый годовщине первого исполнения знаменитой 7 симфонии Шостаковича в блокадном Ленинграде оркестром Ленинградской Филармонии под руководством легендарного Карла Элиасберга.

   

  В служебном фойе было шумно, весело, вокруг толпились, курили и оживлённо разговаривали музыканты в чёрных фраках и белоснежных манишках, пахло духами и хорошим табаком. И вдруг все разговоры смолкли мгновенно! В долю секунды! Как-будто кто-то внезапно выключил звук!
  И откуда-то из-за спин стоящих вокруг музыкантов, в паре метров от меня возникла фигура старика (тоже — старика!) высокого роста, стройного, поджарого, с суровым, непроницаемым лицом, в тонких золотых очках и редкими, аккуратно зачёсанными седыми волосами над высоким лбом мыслителя и творца.

  
  Я сам — не маленького роста. Но этот старик был явно выше меня. И что-то, не поддающееся точному определению, делало его ещё выше, чем он был на самом деле.
  Через долю секунды он оказался прямо передо мной. Лицом к лицу!

   

  Все, окружающие нас, замерли с каким-то испугом, будто ожидали ужасного скандала. Я был, наверное, единственным посторонним в этом музыкальном мире и по неопытности вполне мог сделать или сказать сейчас что-то, что больно ударило бы, видимо, по многим людям как рядом с нами, так и далеко от нас. Я был случайным человеком в этом кругу "избранных". И потому было понятно напряжение окружавших меня музыкантов!

   

  И снова, повинуясь инстинкту, я мгновенно посторонился, освобождая проход и как мог почтительнее, сказал: "Здравствуйте, Евгений Александрович!"

  Мравинский быстро взглянул на меня и вдруг как-то рассеянно и в то же время решительно протянул мне руку! Мне, мальчишке! Совершенно неожиданно и для меня, и для собравшихся, и, вероятно, для него самого.

  
  - Здравствуйте!, — сказал он глуховатым голосом. Я с величайшим уважением пожал руку живого гения — большую, неестественно длинную прохладную ладонь.
  Мравинский ушёл. Потом ушёл на сцену оркестр — знаменитый ЗКР (Заслуженный Коллектив Республики) — лучший, наверное, на тот момент симфонический оркестр мира.
  А я отправился к жене в гостевую ложу и с гордостью ей обо всём рассказал!
  - Не мой руку теперь! — пошутила жена.
  И я тихо и счастливо слушал великую музыку и наблюдал столь же великого дирижёра, мысленно уже записав его в свои "знакомые".
  Не укоряйте строго! Молодость — есть молодость.

   

  Да, так о чём это я?
  Ах, верно, о горшке!
  А почему собственно я вспомнил всё это? Наверное, потому что "крыша" у меня тогда действительно "поехала". И мысли мои возвышенные совершенно непонятным для меня образом приняли совсем уж неподобающее направление. И я ни с того ни с сего вдруг заново увидел все последние дни: лихой бандитский беспредел, несчастных женщин, торговавших жареными курями с укропом и чесноком у каждой станции метро, грязь и нищету улиц, опустошённые лица моих несчастных сослуживцев, враз оставшихся без работы и без копейки, одутловатое, лоснящееся лицо Гайдара с бегающими глазками, гения экономических преобразований Чубайса, спокойно заявившего на всю страну, что "миллионов 15-20 не впишутся в рынок, и это нормально."

   

  А в магазине "элитной сантехники из Италии" кто-то суетился, кто-то, "вписавшийся в рынок", возился у прилавка, горел уютный "офисный" свет. Почти как у нас в отделе ещё этим утром. И я машинально сказал: "Пи...дец!"

   

  И как раз в этот момент из магазина вышел здоровенный детина с добродушным, покрасневшим от натуги деревенским лицом, но в тёмно-синем "английском" клубном пиджаке и белых мятых брюках. В растопыреных руках детина удерживал неподъёмную с виду коробку. Выйдя из дверей, он осторожно поставил коробку на землю, видимо ожидая машину. В ту же секунду он услышал моё восклицание.

  
  - Да ты чо! Крутая сантехника, я отвечаю!, — сказал он, явно восприняв моё непроизвольно вырвавшееся междометие, как возглас восхищения.
  - Вижу! - сказал я с улыбкой, — только вот цвет какой-то...
  - Да ладно! Самое то! Как в лучших домах! Ты чо, не рубишь?
  - Нет, я рублю. Поздравляю! С покупкой тебя! - сказал я.
  Парень кивнул, вытирая пот со лба. И я ушёл.

   

  Шёл себе по шумному и оживлёному Большому проспекту Петроградской стороны и от скуки думал о метаморфозах и диалектике понятий.
  О том, например, что некогда почитаемое, как орден, понятие ЭЛИТА с шумом и треском превратилось сначала в Элиту, потом скукожилось до "элиты", а потом и дальше — прямиком до "элитной сантехники" голубого или розового цвета, от которой пользы, несмотря на непомерность цены и вычурность форм, всё же больше, чем от тех, благодаря которым она, наконец, появилась в наших сирых магазинах, и тем более от тех, для кого её продают.

  Вот так я вычеркнул это замечательное слово из своего лексикона раз и навсегда. До лучших времён!

   

  Эти лучшие времена пришли.
  И следом за "элитой" приобрели новое, неведомое прежде звучание другие слова, никогда доселе не вызывавшие никакого внутреннего отторжения.
  Что-то очень странное случилось со словами "патриот", "Россия" и с самим понятием "русский".
  И даже святое во все времена слово "Родина" вдруг неузнаваемо изменилось, окрасилось в другой цвет.

  И зазвучало хрипло и громко. Как вода, быстро уходящая в тёмное, бездонное нутро элитного итальянского унитаза.