Александр Росляков. Как я не спас СССР

• Опубликовал Александр Росляков 12 июля 2022 г. - 3 035 просмотров

  

  Есть версия, что СССР был не жилец еще до прихода болтуна и себялюбца Горбачева – из-за вырождения властной верхушки, не способной выдать лучшего. Возможно. Но кому вообще это сегодня интересно? Как говорится, сдох Максим – и бог с ним!.. Но бродит, значит, какая-то не сразу и понятная надежда то ли на повтор певучего советского уклада, то ли на неповторение его финала нынешней системой – коли большие разговоры на сей счет идут все и идут. Мне же советский строй был по нутру его внутренней открытостью, эдаким подобием большому колхозу, где на миру не только смерть, но и жизнь, не запертая в частную корысть, красна.

  Правда, в колхозах, по которым я разъезжал юным внештатным корреспондентом московских газет и журналов, эта жизнь экономически была из рук вон. Колхозник получал по нарядам за отбытые на работе часы, а качество труда при этом было по боку, хоть пьяный в дым куролесь, если не видит бригадир. Держалось все кое-как на помочах партруководства – и вот как я, если кому интересно, эту сельскую жизнь от верной гибели спасал.

  В популярный встарь журнал «Сельская молодежь» пришло письмо от тракториста с горькими жалобами на тогдашние сельские беды: пьянство, лень, развал всего – вплоть до того, что уже даже зябь не пашется. И меня, наглого выскочку, послали разобраться на месте – в глуши Пермской области – с этой непаханной зябью. И я, хоть и не знал еще, что это есть, двинул в путь. На месте долго болтал с тем огромным трактористом Юрой, чуть постарше моего, потом с председателем колхоза Иваном Ивановичем, будущим моим ближайшим другом, у которого и заночевал...

  Я надеялся вызнать из разговоров с ними, что означает эта зябь, от непаханности которой приехал их спасать – увы. Они вздыхали емко: да, не пашется, но на вопрос: «Что, по непаханному сеете?» – только удивленно таращились на меня. А обнажить свое позорное незнание я не мог из гордости. И на другое утро, выскочив на зарядку спозаранку, тормознул на околице села тракториста ­– и ему:

  – Мужик, скажи, что такое зябь?

  – Как что? Зябь – она зябь и есть...

  Но я взял его за горло и все же выпытал, что это осенняя вспашка, которая повышает, против весновспашки, урожай за счет проникновения в почву со снегом всяких полезных веществ. И храбро двинул побеждать расписанные мне неравнодушным трактористом с председателем напасти...

   

  Конечно, что-то я о сельском деле знал – из предыдущих ездок на село, с которым в силу судьбы связалась моя жизнь, из щедрой тогда на рассказы о нем прессы. Слыхал и о такой панацее от упадка в полеводстве как «безнарядное звено», где платят не за отработку часов, а за конечный результат, то есть за проданный государству урожай. И после знакомства поближе с колхозом, его бухгалтерией, преданиями прошлого и мыслями о будущем решил: выход один – переход на безнарядную систему.

  Но сделать это оказалось не так просто, как писалось в сладких репортажах той поры: воодушевились, порешили – и удвоили в итоге урожаи, нахватав еще и орденов на грудь. Я уже хорошо знал, что такое показуха – когда какому-то колхозу строили за госсчет хорошее жилье, заваливали его новой техникой и засланными из города трудовыми резервами. Чтобы затем областная власть красиво откозыряла перед Москвой, а председатель со всех трибун вещал о мудрой линии «партии и лично». Мы же с Юрой и Иваном Ивановичем решили так перековать систему, чтобы верный куш заставил всласть пахать трудяг, а колхоз при этом не лез в долги, в которых тогда все сидели – а наоборот, ушел бы в прибыль. То есть по сути вздумали спасти все наше сельское хозяйство, типичным представителем которого был этот колхоз.

  А для того надо было зарядить такую систему оплаты, чтобы внятно вела на штурм высот – и была принципиально повторима. Ни в районе, ни в области никаких образцов того не было, я не нашел их даже в Минсельхозе, лишь узнав там, что в знаменитых по печати звеньях платили по старинке, просто с большей премией за урожай.

  Но наша троица оказалась упрямой насмерть. Я снова прилетел в колхоз, провозился несколько дней с его бухгалтерами и экономистами, пытаясь вывести расчеты из стандартного тогда «1 га мягкой пахоты». Выходило дико сложно, все равно не учитывало всего – например затрат на инфраструктуру – и не укладывалось в голове рядового пахаря. А надо было сделать так, чтобы он как ошпаренный летел на работу, а не за бутылкой в магазин, заключив простой, наглядный договор с колхозом.

  И я в итоге предложил то, что при тогдашней застращенности шаблону можно было сравнить с выходом на улицу вверх ногами без штанов. То есть уйти вообще от принятого в бухгалтерии и изойти от обратного: сколько человек хочет на карман, чтобы на совесть вкалывать. Мы это обсудили с работягами из Юриной деревни, потом с Иваном Ивановичем сделали расчеты по стоимости урожая. И вышел такой расклад. В хорошие годы 1 500 га в Юрином отделении давали в среднем 17 центнеров с гектара, вон из кожи его можно довести до 22-х, а сегодня он 14 и меньше. При 18 ц/га государство заплатит 300 тыс. рублей за все. Прямые издержки (стоимость техники, семян, удобрений и т.д.) – 60 тыс. Чистая прибыль – 240 тыс. От нее – четверть на руки звену из 10 человек: по 6 тыс. в год, официальная цена легковушки, за что получавшие доселе втрое меньше пахари готовы были когти рвать. Колхозу – прежде утопавшему в убытках, такая прибыль в радость, и его доля справедлива, так как пойдет на дороги, специалистов, клуб, школу и т.д. (Все цифры – приблизительно, по памяти.)

  И мы составили суперпростой, как дважды два, договор с первым звеном – что весь год будет малый аванс, а в конце расчет по трудо-часам каждого, то бишь доля от прибыли. Утвердили это на общем собрании колхоза – и я улетел домой ждать следующего года.

  Но уже очень скоро вынужден был вернуться – потому что главный экономист района, прознав про наше самовольство, приехала в колхоз и порвала в клочья этот договор: «Цыганщину не допущу!» И мне пришлось внушать ей, грозя судом за самовольство, что колхоз имеет по закону полное право заключать с целью выполнения своих работ такие договоры.

   

  И на следующий год случилось небольшое чудо, не из тех, о чем трубили в прессе – но для нас принципиальное. Год был не очень по погоде, урожай подняли только на центнер против среднего – но! Силами вдвое меньшего числа трудяг, без всяких «привлеченных». С сокращением чуть не вдвое тракторного парка – чтобы не платить за амортизацию техники из своего кармана. Практически без простоев на ремонт, поскольку поняли, что профилактика, с которой на тракторе можно «кататься в костюме с галстуком, как инженер» – гораздо выгоднее. При этом и мужики получили в полтора раза больше, чем раньше – и колхоз схватил какой-то куш.

  А главное – всем понравилось, что нет больше бригадира, который срывает глотку матерщиной, заставляя делать то или это (бригадир кстати обиделся насмерть, что без него обошлись). Вместо того Юра, избранный звеньевым с надбавкой в 20% к заработку, просто распределял труды и отмечал часы работы каждого, чтобы потом на них умножить цену одного часа труда, полученную с урожая. Придумали много всяких хитростей по мелкому ремонту, оценили пользу удобрений, которые раньше вносили только в угоду матерщиннику-бригадиру...

  И на следующий год пришел уже триумф. Погода выдалась на славу, удобрения по звонку со станции выхватили прямо из железнодорожного вагона, чем изумили всех, поскольку раньше мешки с ними сваливали только в грязь. И урожай в итоге – 22 центнера, невидаль, рекорд. Иван Иванович с прибыли купил кирпичный завод, чтобы не возить издаля кирпичи на новые дома колхозникам. А в Юриной деревне началось светопредставление: бабы от счастья рыдали, покупая на никогда раньше не виданные деньги шубы, мебеля и цветные телевизоры. Все это возили по осенней распутице в ковше трактора – картина из какого-то фантастического фильма.

  А мужики ходили гоголем, трезвые даже в посыпавшиеся после уборки выходные, у них стало не к лицу пить, отвыкли за страду, гордились страшно их небывалыми доходами. Все купили новые мотоциклы, а Юре посулили на другой год УАЗ – это тогда в деревне было как сейчас в городе Гелендваген...

  Дальше – больше. Еще через несколько лет и другие отделения колхоза перешли на звенья, к технике, которую раньше презирали, стали относится как герой Миронова к своей «Волге» в «Берегись автомобиля»: она несла в дома неслыханный доход. Колхоз расплатился с краткосрочными кредитами и перешел в почетный ранг «миллионеров», Юра к первому старенькому УАЗу, на котором ездил по грибы и на реку, купил второй, с конвейера, для езды с семьей в район и область. Иван Иванович построил себе (но после главного инженера и агронома) каменный коттедж, где у меня образовалась своя комната. В школе дети дразнились: «У меня папа в звене, а твой – колхозник!» Апофеозом стал привод обиженным бригадиром, переведенным на какую-то еще работу, в Юрино звено сына после десятилетки: «Вот, слушай ребят как отца! В огонь пошлют – тоже иди!»

   

  Я ездил туда часто, написал кучу статей и очерков про это дело – за что однажды даже был назван лучшим публицистом года... И как-то мы собрались у костра с Юрой, Ваней, еще парой ближайших друзей отметить наш успех шашлыком из целого барана – и я сказал:

  – А как я вас всех провел! Ведь когда я приехал первый раз, я даже не знал, что такое зябь! – и рассказал про тракториста на околице.

  На что встречный тост поднял Юра:

  – Васильевич, не обижайся, мы тебя очень любим, но все было слегка не так. Когда ты от нас тогда уехал, я сказал Ивану Ивановичу: смотри, москвич-то в нашем деле ни бум-бум, а как за нас пластается! Неужто мы перед ним ударим в грязь лицом!

  Ох и сладкое же это было застолье!

   

  Конфликтов, угроз – главное, для председателя – за годы нашей «биты за звено» было не счесть: всё же мы шли против общего течения. И как-то Ваня звонит мне: «Прилетай, успеешь этим рейсом? Встречу в аэропорту». Там садит меня в свою машину, везет в какой-тор перелесок, где вцепляется в ближайшую березу – и ну рыдать, в голос, как при мне не рыдал ни до, ни после ни один мужик. И отрыдавшись, говорит:

  – Не могу больше... Это не люди, стадо, сброд... Было собрание в райкоме, все наши, председатели, директора, с кем ведра водки выпиты, я вышел, говорю: «Вы же видите, что я делаю, как получается. Поддержите меня, и у вас пойдет, я подскажу. Денег заработаем, дороги построим, мосты наведем, в прудах хариуса разведем, я уже начал, дам малька... Нельзя ж так жить – по уши в долгах, в дерьме, в пьянстве! Давайте вместе Родину спасать, Москва за нас!» А у них – глаза пустые, мертвые, один только вякнул: «Тебе больше всех надо – и спасай. Москва сегодня так, а завтра – по-другому...» Ну зачем тогда на свете жить, если вот это все вокруг, непрошибаемое... Мы с тобой вдвоем сдохнем – не перевернем...

  Я ему ответил:

  – Мы не вдвоем, с нами еще Юра, его звено, другие...

  – Это не тот уровень. На том – все выжжено наголо...

  Мы вернулись в аэропорт, и я с тяжелым сердцем улетел домой, где ждали свои срочные дела...

  И Юра следом подкачал. В конце концов колхоз попал в местный фавор, хотя с первым секретарем райкома у нас и раньше были теплые отношения – и однажды он, плотно прикрыв дверь в кабинет, мне говорит:

  – Вы посмотрите, этот шкаф – весь забит доверху решениями ЦК: когда посевную начинать, на сколько миллиметров ушки в иголках делать... Это же бред полный, откуда они могут знать все это? Что в понедельник у нас будет ливень, а во вторник сухо? Это все надо менять в корне, людей из винтиков обратно в людей превращать, иначе в современном мире нам дороги нет!..

  И вот пришла пора блаженных лавров. Ваню и его специалистов наградили орденами, Юру – депутатом Верховного Совета, в колхозе открыли зональную школу передового опыт, и туда потекли важные делегации, с которыми Ваня  стал допиваться до чертей.

  Юра, приезжая на сессии в Москву, селился в шикарном номере гостиницы Россия, куда блаженно зазывал меня побаловать изысканным спиртным под осетрину и икру. Но о чем шла речь на этих сессиях, так толком рассказать ни разу и не смог: депутат в СССР – это была не функция, а фикция, награда, к чему мы полностью вернулись и сейчас. А для ловких на руку – еще и инструмент личного влияния. Но Юра ловок был лишь на великий труд в поле. И как-то звонит:

  – Васильевич, приезжай, тут с области опять напали, говорят: вас опускать надо, а то получаете больше секретарей обкома!

  – Пускай секретари к тебе в звено идут!

  – У нас в звено – конкурс... Ты приезжай, они так не отстанут...

  – Юра, – тогда я очень резко говорю ему, – ты спятил? Ты депутат Верховного Совета, высшее лицо в стране, а я внештатный корреспондент, никто. Это я у тебя должен просить помощи и защиты!

  – Так они меня все равно не слушают, а тебя боятся...

  – Так заставь! За что боролись? Чтобы из тебя выросло плакучее дите, а не хозяин и власть страны? Иди со своими соплями в зад!

   

  Дальше – еще хуже. Очередной раз прилетаю – Ваня встречает в черной обкомовской «Волге» прямо у трапа самолета, уже с утра в дым:

  – В обкоме сказали так тебя встретить, чтобы ногой не докоснулся до земли! Едем сейчас в райком...

  – Ты же пьяный...

  – Не шурши! Я там ногой все двери открываю!..

  Я еле уговорил его ехать домой, где он, хлебнув еще, упал, не разуваясь, спать. А вечером еще похвастал, что к нему приезжали с Гостелерадио, подписали с ним договор на сценарий часового фильма о его колхозе – и теперь операторы бегают ему за водкой. Все мои увещевания поиметь совесть и прекратить позорное питье на него не подействовали – и я быстро умчал назад: не мог смотреть в глаза его жене и детям, с которым мы стали как родня и перед которыми я чувствовал косвенно какую-то вину.

  Потом он прилетел в Москву в Гостелерадио, где сам председатель налил ему за его выразительный уральский говор, которым он пленял моих редакторов. После чего показывает мне письмо, которое ему передали в Гостелерадио: анонимка из его колхоза – что председатель из-за сплошной «пьянки под видом телесъемок» скатывается в самый низ и скатывает туда колхоз. «Просим это безобразие прекратить!»

  – А почерк-то – жены! Ну я ей дома покажу!

  Я с ним пить не стал, он ушел куда-то, а к вечеру вернулся в дым – и рухнул в сапогах, пальто и шапке на мою кровать. Я его выставил за дверь пинком – в надежде образумить хоть таким срамным путем. Увы. Потом, уже ближе к концу СССР, звонит его жена:

  – Саш, у нас радость, Ване одну почку вырезали, теперь ему пить нельзя!

  Потом звонит сам Ваня:

  – Почку вырезали, сказали больше нельзя ни капли, но я им не верю, взял пузырь, сейчас опробую...

  Я бросил трубку.

  Последний его звонок был из больницы:

  – Мне почка новая нужна, стоит 40 тысяч долларов. Не можешь по телевизору собрать?

  – Если у тебя есть 50 тысяч долларов на рекламу – соберу.

  – Ну что, прощай тогда?

  – Прощай...

  Вот же характер русский! Не в бочке дегтя, в ложке меда утонул – и в конце концов ему стало уже не до спасения Родины: водка отняла все силы и мозги...

   

  Колхоз свой он все-таки здорово поднял: тот продолжал кормить народ и при диком взлете после 1991 года цен на горючее, электричество, технику и прочее. Но в 93-м пришла команда из Москвы: колхозы и совхозы делить на паи, кто этого не сделает, закрывать банковские операции. И в Ванином колхозе это сделали с похоронными слезами. После чего он уже восстановлению не подлежал... Так умер СССР, уже необратимо...

  Но причиной этой гибели стал, я думаю, не Горбачев и даже не тяжелый экономический провал, где звеньевой путь был если не выходом, то верным путем к спасению. В 1990-91 годы СССР собрал самый великий урожай зерновых за всю историю: сама жизнь потеснила выродившиеся вконец партийные органы, мешавшим звеньевому движению на селе.

  Я хорошо помню, как в последнюю мою сельскую командировку в 91-м в Кировскую область уже из окна шедшего на посадку самолета увидал огромную сельскую новостройку. Село почувствовало вкус больших денег, выгодных и государству – и особенно щедрых при переходе на звеньевой подряд в животноводстве. Ведь самые низкие в мире из-за нашей сырьевой лафы цены на энергоносители делали добычу молока и мяса самой прибыльной – при верной организации труда, избавленной от наших несусветных пьянства, безалаберности и воровства. И я не мог нарадоваться зрелищу постройки новых коровников, разговорам с их строителями, на пальцах объяснявшими, как за год-два озолотятся на шикарных договорах с колхозами и совхозами. Ведь во всем том была и доля моего труда!

  И тут нужно сказать, что идея фермерства, под которую истреблялись колхозы и совхозы – была в ту пору абсолютно погребальной. Потому что без колхозной инфраструктуры, которую одиночке не завести и за полвека, любое сельское дело – мертвое.

  Но почему оно, только-только задышавшее, было с бешенством угроблено – и кем?

   

  Еще когда Ваню сделали, на его погибель, сценаристом, меня вместе с не очень большой обидой за такое разделение лавров обуял очень большой вопрос. Ведь дураку даже ясно было, что он не справится – а я, хоть и носивший кличку «неуправляемый», да сообща с толковым режиссером, сработал бы в лучшем виде. Так почему на фильм взяли его, а не меня – в духе «правая рука зажигает, левая гасит»? Ответ мог быть один: партия ставила двуединую задачу: широко светить успешные почины, но не давать им подменять ее руководящую роль – против которой я и бился, еще подстегнутый откровением дружественного секретаря.

  А еще в начале Перестройки, когда никаким крахом советской системы и не пахло, я познакомился с настоящим ее истребителем. Чей образ дооформился уже позже, в ряду экс-цекамольцев вроде Гайдара, Чубайса и Немцова, когда те стали беспощадно выдирать все советские остатки. Это был молодой, одних лет со мной инструктор райкома партии, позвавший меня на пару пива в районную столовку. И после пары дежурных фраз об успехах моего почина, спросил в лоб:

  – А мы, партийные работники, в случае твоей победы станем не нужны?

  – Ну, в нынешнем виде – нет... Разве как советчики, моральные светила... Но не в качестве определителей ширины игольного ушка.

  – А никаких других качеств нет. Власть всегда предметна: или так – или никак... Но мы вам не дадим нас похоронить, и не мечтайте!

  И впрямь не дали – похоронив, когда вошли в непримиримый клинч с нашим развитием, наше развитие, а заодно и всю державу. Они и сегодня – становой хребет нашей власти, плавно и без задоринки перетекшие в нее из КПСС, превратившейся в конце СССР из «организатора побед» в настоящего врага народа.

  А вот защитников советской власти от этой сволочи не нашлось ни одного. Я знал много порядочных и душевных работяг, подобных Ване и Юре, и трахнуть кулаком в конторе банка по столу: «А ну гоните наши деньги, не будем мы колхоз делить!» – было точно не про них. Колхозное дело спас в России один лишь белгородский губернатор Евгений Савченко, в чьей области и уровень жизни был на голову выше, чем в других. И Путин с Медведевым говорили: «Нам бы еще две такие области – и закрыли б вопрос с продовольствием в стране!» Но Савченко был всего один такой на 85 глав регионов РФ – то есть не воин, хоть и настоящий герой.

   Так что похоронили СССР все его жители, и пальцем не пошевелившие против тех истребителей, что поимели с его гибели свою корысть. И я не спас – поскольку не успел. Я видел, как работа в звеньях преображала, хоть и очень постепенно, сельский психотип. Лет бы еще 5 той «школы звена», что делала из тщедушных разгильдяев крепких кулаков, в хорошем смысле, способных порвать глотку за свое святое дело – и богатырь Юра шиш дал бы истребить родной колхоз. В котором жил и работал от души, всласть, как и надлежит – а не как нынешние деклассированные батраки.

  Но где сегодня взять эту «школу звена», способную дорастить до нужной крепости недорощенный народ, без чего ему век удачи не видать – я, увы, не знаю.