Александр Росляков. Третий путч. К 30-летию великого крушения

• Опубликовал Александр Росляков 20 августа 2021 г. - 2 748 просмотров

  

  Утешительное, как наркоз, слово «стабильность» вызывает у меня приступ тошноты. На смену замордованному в гробу культу личности пришел никак не лучший культ наличности. Медовое побоище – с одной руки, с другой – фабрика слез, выдавливающая по капле из человека человека. Во власти – одни негодяи, вне ее – дураки. И главное отличие от опрокинутого в 91-м строя: все научились врать хитрей – и криминал нам правит бал.

  В общем людоедство в чистом виде. Оно и ест людей за счет все худшей и несовместимой с жизнью, как травма, нищета. Ну да и пес с ним! – привычно отзывается в убитых нынешней борьбой за выживание сердцах. И мухи попадают сослепу под мухобойку – ну и что? Не складывать же другим мухам крылья оттого!

  Для мух – вопросов нет. Но мы отличаемся чем-то от тех мух, или уже ничем не отличаемся? Если ничем, эта стабильность в самый раз: кто смел, тот и съел; кто не успел воткнуть в струю свой хоботок, тот опоздал. И слова «совесть» тоже больше нет: можно строить жизнь с хрустальными замками по Рублевке не то что на слезе невинного ребенка – на целом Ниагарском водопаде таких слез!

  Но все-таки, мне кажется, этот духовный крах не может быть полным. Какой-то человеческий инстинкт, вложенный в нас на генном уровне, неистребим. Вернее даже сказать так: мы все равно останемся людьми, если пройдет это затмение – или не останемся никак. Нельзя сбить уровень сознания макаки до уровня лягушки, не останется макак. И человеческую душу не обрезать до макакской – не останется людей.

  Но отчего это затмение? Откуда эта корка, закупорившая наш природный человечий родничок? На мой взгляд – это все ягодки двух путчей 1991-го и 1993-го, уже довольно призабывшихся, но глубоко определивших наше нынешнее сознание и бытие.

   

  Я на обоих этих путчах был – и нипочем не соглашусь, что в 91-м Белый дом обороняли подкупленные кем-то негодяи. Скорей уж – идиоты, из числа коих не исключаю и себя. Поскольку совершил там личный подвиг – на понесшей на него общей волне.

  Когда утром 19 августа по телевизору вдруг оборвали все кино и между траурным кордебалетом показали выступление ГКЧП с его дрожащими руками, я тут же рванул в центр. Как и другие телезрители, ибо есть правило: взялся за грудь – скажи что-нибудь! А эти сразу задрожавшие путчисты, пробормотав что-то невнятное, наехали тупыми танками на нашу грудь – и ни гу-гу.

  И мы, уже избалованные митинговой вольницей, давай, как женщина при неумелом абордаже, этим молчунам сопротивляться. Видим в переулках бронетехнику – это против нас-то, мирных граждан! – и начинаем выяснять, где эпицентр насилия. Через мгновенное шу-шу, сработавшее лучше проглотившего язык Останкино, узнаем: у Белого дома, резиденции российского, имени Ельцина, правительства. И как ручейки с гор, образующие дальше реку, стекаемся туда со всей Москвы.

  Там уже строят баррикады, тащат арматуру – а те же бронетанки выстроились колонной по новоарбатскому мосту. И в своей пугающей и раздражающей одновременно немоте стоят как воплощенное насилие – тогда как с нашей стороны все нарастает это самое шу-шу. Главное в нем – где Ельцин, сможет ли к нам прорваться с его дачи? И как мы, не имея тех же танков, сможем победить этих стагнатов? А что их надо побеждать – вошло в умы само собой, в этом сам их дрожащий вид, не восполнимый никакой броней, всех сразу убедил.

  И дальше – первый ключевой прорыв. Наша пока единственная сила связи – это самое шу-шу – доносит: Ельцин прорвался! Ну, уже ура! И тут он делает свой самый выигрышный в той схватке ход. Влезает посреди толпы на танк – и говорит то самое трибунистое слово, которого больше всего ждала вся наша скомканная грудь. То есть читает свой указ, что эти бронемолчальники – насильники и негодяи, но он их всех сметет, а нас спасет, – и мы, как женщина, уже готовы со всех ног отдаться избавителю. Ибо тут народ и женщина едины: их только правильно погладь, одушеви – и сами выцарапают за тебя сопернику глаза. И мы, все более смелея, идем на мост – где эти танки продолжают являть нам, как всуе выставленный срам, их не стреляющие пушки.

  Кто-то из мозгового штаба в Белом доме, работавшего куда лучше, чем ГКЧП, нашел и выдал всем прием, как брать за грудь тех, кто сперва хотел взять нас. Идти к тем танкам с миром и вступать в контакт с их экипажами – предлагая им в виде жеста доброй воли бутерброды с кофе. И потом уже везде, где выезжали эти пугачи, их подрезали юркие «девятки», из которых доставались ведра бутербродов – чем снаряжались ходившие на штурм танкистов добровольцы. И в 91-м эта жрачка ее бронебойной силой превзошла все мыслимые противотанковые средства.

   

  И вот когда только зашла эта еще несмелая контактная попытка на мосту, туда влетел армейский бобик, из которого выскочил полковник с автоматом на плече: «Всем назад! Уйти от техники!» Его угрюм-лицо, известное потом на всю страну – а был это будущий генерал и губернатор Александр Лебедь – было в лихом поту, он шел от танка к танку, разъединяя, как расстежка молнии, людей по обе стороны брони.

  Но как раз около меня произошла какая-то заминка, мирные люди попытались что-то ему сказать, но он тявкал низким басом:

  – Я офицер, у меня приказ стрелять! Могу сейчас всех положить! – и его рука нервозно шарила по цевью оружия.

  Тут-то я, уполномоченный всеобщим героическим порывом, и выскочил, как грудь из лифчика, вперед:

  – Какой ты офицер! Говно! Когда русский офицер получал такой приказ, он пускал пулю в лоб себе, а не в детей и в женщин!

  И мой дрожащий на высокой ноте голос возымел вдруг самое неожиданное действие. В лице полковника что-то сломалось, он побагровел, развернулся – и сквозь победоносно расступившийся гражданский строй затрусил прочь. И сразу все разъединенное им вновь состегнулось – и уже не разъединялось до самого победного конца.

   

  Я на той защите осажденной крепости провел все трое суток и могу сказать, что героизм действительно там бил ключом. Тогда еще никто не знал: будет расстрельный штурм или нет? А мы все поочередно отъезжали по домам – поесть-поспать, но когда слышалось, что вот сейчас расстрел начнется, уже никто позиций не бросал.

  Все это уже не раз показывалось в самом лестном для победоносцев виде, на этом многие – кто прямым риском жизни; кто своевременной отступной трусцой – сделали себе ударные карьеры. Но вот каким бесславным образом окончилась эта эпопея для меня.

  Когда наконец разнеслось, что наша взяла, а путчистов арестовали, большинство из нас, как бы сдав вахту, с легким сердцем стало расходиться. Но назавтра я не устоял перед соблазном победителя вернуться на победоносные места. И удивился, что толпа у крепости, которую уже не надо было защищать, лишь еще больше выросла. Но никого из знакомых по минувшим суткам я там уже не встретил – и чтобы найти их, двинул в гущу, уже организуемую, как на былых парадах, какими-то не виданными прежде активистами.

  И мне один из них: «А ты куда? Тебя здесь не стояло!» Я по инерции минувших суток хотел легко пройти через него – как накануне через броневой заслон: «Это тебя здесь не стояло! Я здесь три дня стоял!» – «А я сейчас стою!» И обновленная толпа, пришедшая на безопасный уже плац-парад, с чувством хорошо отлаженного тылового локтя вступилась за него, а не за меня. И я, ощутив, что эта тыловая смычка будет, пожалуй, посильней всей лобовой брони, не стал качать права и, так и не найдя былых знакомых, ушел с досады досыпать домой.

  Тут-то все отрезвление после победоносного вчерашнего и пришло – когда по телевизору зашла фиеста этих перехватчиков чужой победы. То есть перекошенный уже на добивание страны, под видом добивания ГКЧП, концерт на Белом доме с именитой шушерой, пересидевшей в щелях весь страх и риск и вылезшей тут валить Дзержинского – а с ним и всю страну. Я-то, как и подобные мне идиоты, мнил, что защищал ее, а оказалось – отдал в руки мародеров, раскравших ее следом по частям и опрокинувших в разруху.

   

  Да, я действительно не ведал, что творил – чем не хвалюсь и не винюсь, в чем лишь чистосердечно сознаюсь. Но мог ли бы в той схватке победить ГКЧП, чьи цели: сохранение страны, недопущение дальнейшей бойни, – при всем его ручном дрожанье были все же благородней, чем у победителей? Я думаю, никак: там был ему чистый цугцванг, то есть положение, когда любой ход лишь ухудшает положение попавшего в него. Ну, скажем, вовремя арестовали б Ельцина, убили б даже. Легко вообразить, каким он сразу стал бы святым – еще тот, легендарный друг народа образца 91-го, а не то пьяное позорище, которое обрыдло всем уже потом. Уже упущенный вчерашними отцами нации народ ни заточения его, ни тем паче убиения им бы не простил – и его именем и руками лихо рвавшихся к своей наживе выжиг все равно бы их свалил.

    Я помню, как одна интеллигентка той поры чуть не поцарапала мне лицо, когда я усомнился, что Ельцин, став секретарем обкома, переехал в общежитие, чтобы жить ближе к народу. Потом, уже в самом Екатеринбурге, я спросил: что-то такое было в самом деле? Да, было: для себя и ближней знати он построил ихний дом-дворец на набережной Исети – а для экономии квартплаты провел его как общежитие при Доме колхозника. Но его миф, в творении которого он превзошел все прежнее партийное вранье, тогда имел невиданный успех – и требовал для развенчания такого мастерства, какого у гэкачепистов не было и близко.

  Отдать команду на расстрельный штурм – опять же люди, воспаленные мечтой столетий о свободе и бескрайней колбасе, стояли б насмерть и путчисты утонули б в пролитой ими крови. Поскольку Ельцин и впрямь бесподобно раззудил эту мечту: товарная интервенция, снижение цен на все, подъем зарплат – и так далее, вплоть до клятвы лечь на рельсы, если обману. С одной стороны, так взахлеб еще не врал никто; с другой – известные артисты, академики, то ли впрямь обольщенные безумной сказкой, то ли своей корысти ради клялись, что это исполнимо. И надо-то всего для этого – сковырнуть кучку старых партократов! Ну вот такой уж мы народ, готовый беззаветно верить в эти чудеса халявы. Ельцин эту сказочную веру оседлал – и победил.

  А что могли в ответ сказать путчисты – кроме банальной и отвратительной народу образца 91-го истины, что дармовой сыр бывает только в мышеловке? Но они даже этого не сказали – так, чтобы дошло до сердца и ума. А стали в высшей степени неубедительно порочить пламенного трепача – что, как известно, только поднимает такового во влюбленно устремленных на него глазах.

  Любви народной – вот чего эти путчисты не снискали каким-нибудь ярким поступком, словом, которое, как подвиг декабристов, не сработало б тогда – взошло б потом. И этим их провал был предречен.

   

  Победа белодомцев в 91-м предрешила и их поражение в 93-м. Мой друг, оперный певец с чистейшим музыкальным слухом, все те же трое суток отработавший живым щитом в той же массовке, после сказал: «Когда я понял, кого защищал и за кого готов был пролить кровь, дал себе зарок: никогда больше в политику не лезть. Ничего грязней на свете нет, она замажет тебя, если даже сунулся в нее из лучших побуждений». И в 93-м на защиту снова осажденного оплота, уже с Руцким и Хасбулатовым во главе, многие принципиально не пошли – памятуя, как глупо обманулись в прошлый раз.

  Но при всем том гражданское непротивление порочному насилию – само есть зло, и потому я, уже не больно обольщаясь новыми бунтарями, на те же грабли вновь сознательно пошел. Сейчас же от гашеного омоновца, гонявшего там народ пуще прошлых танков, получил дубиной по хребту – но вышел, еще до кровавой на сей раз развязки, из игры отнюдь не потому. А потому что очень скоро понял, что на сей раз дело Руцкого с Хасбулатовым, уже во многом очень личное, обречено.

  Что там ни говори, но в 91-м Белый дом превосходил своих противников прежде всего умом – а тут решили взять верх силой. Лишь только своим пострадальным нимбом стали стяжать сочувствие необходимых для победы масс, как угодили в очевидную ловушку – пойдя на силовой захват Останкино.

  А этого-то только их противники и ждали – чтобы сказать тем щитовидным массам: смотрите, это ж никакие не страдальцы, не овечки! А сами лупят по останкинской святыне, где сам Влад Листьев для страны творит Поле Чудес! Ясно, что таких злодеев, покусившихся на самое святое, только из танков и давить! И когда танки Коржакова в отличие от танков Лебедя, взлетевшего на том, что не стрелял, по недалеким окнам стрельнули – народ, пришедший на расстрел как на ток-шоу Листьева, чуть не слал с него приветы родным и близким. Еще сработал на кровопролитие такой засыл: что если те победят, то отменят тогдашний ваучер на «волгу» – а по последним де выкладкам Чубайса этих «волг» уже на каждого приходится не по одной, а по все две!

  Ну раз по две – хотя никто еще не видел и одной – тогда, конечно, бей руцких, спасай халяву! И не зажегший массового героизма бунт 93-го загашен был по сути не из танковых орудий – а безучастием отпавшего от него большинства. Которое уже стихийно поняло: как ни бунтуй, в конечном счете победят эти «они», готовые все обещать, но в результате ставящие нашу жизнь в копейку. Но недопоняли при этом, что не бунтовать совсем – не будут ставить и в копейку!

  Бунт декабристов тоже в свое время был фатально обречен. Но он на полтораста лет вперед простер заряд высокой личной чести и мечты. Поскольку личность все же главней наличности, и как бы волны низкой человеческой корысти ни долбили нас, мы веками оставались нацией людей – а не мухоподобных тварей. И потому побеждали в войнах и труде, храня и ширя наши великие просторы. Но лишь эта духовная основа исчезает из какой-то нации, та перестает существовать – как древний Рим или средневековая Византия. Есть даже у нас такое выражение: «И погибоша аки обре», – о мифическом народе, что некогда завоевал полмира, но следом, со слов летописца, вымер «сам собой».

   

  И оба эти путча 90-х оставили в нас след глубокого духовного опустошения: кровь была пролита напрасно – и даже вовсе с отрицательным итогом. В 91-м наши лучшие порывы, напитанные литературным бумом перестройки – и всей прежней, с декабристов, человеческой мечтой – нас вывели, как на Сенатскую площадь, на защиту черти кого. Кто перехватил наш героический порыв, разменял на шкурную монету и привел к краху и позору всей страны. И народ отверг саму идею битвы за свои права, увидев дважды, что на ее поле, обагренном кровью бесполезных жертв, впредь процветают негодяи.

  Поэтому сейчас при всем попрании всех божеских и человеческих законов у нас и царит эта «стабильность», синонимичная утрате той первоосновы, без которой нация – уже не нация, а понукаемое, и подчас даже не родными пастухами, стадо.

  И мы для остального мира, который прежде преклонялся перед нашими завоеваниями, все больше делаемся чем-то вроде докучной мухи, от которой одна грязь и зуд. Прихлопнуть нас еще нельзя – в силу нашего еще огромного количества, но меры к нашему сокращению уже принимаются. Мы заняты сегодня только выкачкой наших недр и воровством доходов от них друг у дружки. Два этих путча загубили в нас главное: веру в свою победу, волю к ней. Осталось только это же угрюм-лицо бездушной власти – и закрепленное уже экономически взаимоненавистное и безбудущное расчленение на «власть» и «грязь».

  И потому я вижу наш национальный выход в единственной альтернативе этой стабильно хоронящей нас стабильности: в новом, третьем путче, на что пока, как говорится, коксу не хватает. Но если на тех звездах, на которые сейчас нелепо, но зачем-то все же смотрит наш народ, написано нам не издохнуть, этот кокс найдется. Но только раз в сто или даже в десять лет прийти на площадь, в одночасье победить там или продуть и разбежаться – толку ноль. Надо в душе стоять на этой площади и человеческую честь иметь всегда. Поскольку всем нам можно выжить только в виде человека, а в мушином виде – никогда.

  Это, конечно, страшно трудно, потрудней, чем одноразовый шприц головокружительного героизма. Но другого пути к жизни нет.