Семен Гудзенко: «Я был пехотой в поле чистом…»

• Опубликовал Сергей Сергиенко 8 мая 2015 г. - #война  #стихи  #Гудзенко  - 5 267 просмотров

  

  Из всех советских поэтов-фронтовиков Семен Гудзенко – самый, пожалуй, достоверный и пронзительный. Сразу после войны он написал: «Мы не от старости умрем, от старых ран умрем…» Так с ним и случилось: он умер в 1953 году молодым, 30-летним, от старых ран.

  Он родился в Киеве в 1922 году, в 1939-м поступил в Московский институт философии, литературы и истории (ИФЛИ), в 1941-м ушёл добровольцем на фронт, в 1942-м был тяжело ранен. После госпиталя работал корреспондентом во фронтовой газете «Суворовский натиск». Но контузия, полученная им на фронте, медленно убивала его.

  О последних месяцах его жизни рассказал поэт Евгений Долматовский: «Это новый подвиг, который по праву можно поставить рядом с подвигом Николая Островского и Алексея Маресьева: прикованный к постели поэт, точно знающий, что его недуг смертелен, продолжал оставаться солдатом и строителем. У его постели собирались друзья, чтобы говорить с ним не о недугах и лекарствах, а о борьбе вьетнамского народа за свою независимость, о строительстве на Волге и Днепре, о новых изобретениях и открытиях, и, конечно, о стихах. В последние месяцы своей жизни Гудзенко, уже не могший писать сам, диктовал свои стихотворения, которые несомненно войдут в золотой фонд советской поэзии…»

  Мы публикуем несколько стихотворений о войне этого обжигающе правдивого поэта. Эти стихи мог написать только тот, кто в самую страшную годину беззаветно верил в нашу Победу.

  Пользуясь случаем, поздравляю всех наших читателей с великим праздником Победы!

  Сергей Сергиенко

   

   

  Перед атакой

   

  Когда на смерть идут – поют,

  а перед этим можно плакать.

  Ведь самый страшный час в бою –

  час ожидания атаки.

   

  Снег минами изрыт вокруг

  и почернел от пыли минной.

  Разрыв – и умирает друг.

  И, значит, смерть проходит мимо.

   

  Сейчас настанет мой черед,

  за мной одним идет охота.

  Ракеты просит небосвод

  и вмерзшая в снега пехота.

   

  Мне кажется, что я магнит,

  что я притягиваю мины.

  Разрыв – и лейтенант хрипит.

  И смерть опять проходит мимо.

   

  Но мы уже не в силах ждать.

  И нас ведет через траншеи

  окоченевшая вражда,

  штыком дырявящая шеи.

   

  Бой был коротким. А потом

  глушили водку ледяную,

  и выковыривал ножом

  из-под ногтей я кровь чужую.

   

  1942

   

  Баллада о дружбе

   

  Так в блиндаже хранят уют

  коптилки керосиновой.

  Так дыхание берегут,

  когда ползут сквозь минный вой.

  Так раненые кровь хранят,

  руками сжав культяпки ног.

   

  ...Был друг хороший у меня,

  и дружбу молча я берег.

  И дружбы не было нежней.

  Пускай мой след в снегах простыл, –

  среди запутанных лыжней

  мою всегда он находил.

   

  Он возвращался по ночам...

  Услышав скрип его сапог,

  я знал – от стужи он продрог

  или от пота он промок.

   

  Мы нашу дружбу берегли,

  как пехотинцы берегут

  метр окровавленной земли,

  когда его в боях берут.

   

  Но стал и в нашем дележе

  Сна и консервов на двоих

  вопрос: кому из нас двоих

  остаться на войне в живых?

   

  И он опять напомнил мне,

  что ждет его в Тюмени сын.

  Ну что скажу! Ведь на войне

  я в первый раз побрил усы.

  И, видно, жизнь ему вдвойне

  дороже и нужней, чем мне…

   

  Час дал на сборы капитан.

  Не малый срок, не милый срок...

  Я совестью себя пытал:

  решил, что дружбу зря берег.

  Мне дьявольски хотелось жить, –

  пусть даже врозь, пусть не дружить.

   

  Ну хорошо, пусть мне идти,

  пусть он останется в живых.

  Поделит с кем-нибудь в пути

  и хлеб, и дружбу на двоих.

  И я шагнул через порог...

   

  Но было мне не суждено

  погибнуть в переделке этой.

  Твердя проклятие одно,

  Приполз я на КП к рассвету.

   

  В землянке рассказали мне,

  что по моей лыжне ушел он.

  Так это он всю ночь в огне

  глушил их исступленно толом!

   

  Так это он из-за бугра

  бил наповал из автомата!

  Так это он из всех наград

  избрал одну – любовь солдата!

   

  Он не вернулся. Мне в живых

  считаться, числиться по спискам.

  Но с кем я буду на двоих

  делить судьбу с армейским риском?

   

  Не зря мы дружбу берегли,

  как пехотинцы берегут

  метр окровавленной земли,

  когда его в боях берут.

   

  1942-1943

   

  * * *

  Я был пехотой в поле чистом,

  в грязи окопной и в огне.

  Я стал армейским журналистом

  в последний год на той войне.

   

  Но если снова воевать...

  Таков уже закон:

  пускай меня пошлют опять

  в стрелковый батальон.

   

  Быть под началом у старшин

  хотя бы треть пути,

  потом могу я с тех вершин

  в поэзию сойти.

   

  1944

   

  * * *

  На снегу белизны госпитальной

  умирал военврач, умирал военврач.

  Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем,

  о своем ненаглядном, о милом не плачь.

   

  Наклонились над ним два сапера с бинтами,

  и шершавые руки коснулись плеча.

  Только птицы кричат в тишине за холмами.

  Только двое живых над убитым молчат.

   

  Это он их лечил в полевом медсанбате,

  по ночам приходил, говорил о тебе,

  о военной судьбе, о соседней палате

  и опять о веселой военной судьбе.

   

  Ты не плачь о нем, девушка, в городе дальнем,

  о своем ненаглядном, о милом не плачь.

  ...Одного человека не спас военврач –

  он лежит на снегу белизны госпитальной.

   

  1945, Венгрия

   

  Мое поколение

   

  Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

  Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.

  На живых порыжели от крови и глины шинели,

  на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.

   

  Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.

  Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.

  Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,

  нам досталась на долю нелегкая участь солдат.

   

  У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя –

  только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,

  все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,

  что отцами-солдатами будут гордится сыны.

   

  Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?

  Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?

  Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, –

  у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.

   

  Кто вернется – долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,

  и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.

  Нет мужчины в семье – нет детей, нет хозяина в хате.

  Разве горю такому помогут рыданья живых?

   

  Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.

  Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,

  тот поймет эту правду, – она к нам в окопы и щели

  приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.

   

  Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают

  эту взятую с боем суровую правду солдат.

  И твои костыли, и смертельная рана сквозная,

  и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, –

  это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,

  подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.

   

  ...Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,

  мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.

   

  А когда мы вернемся, – а мы возвратимся с победой,

  все как черти упрямы, как люди живучи и злы, –

  пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,

  чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.

   

  Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,

  матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.

  Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем –

  все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.

   

  1945

   

  * * *

  Мы не от старости умрем –

  от старых ран умрем.

  Так разливай по кружкам ром,

  трофейный рыжий ром!

   

  В нем горечь, хмель и аромат

  заморской стороны.

  Его принес сюда солдат,

  вернувшийся с войны.

   

  Он видел столько городов!

  Старинных городов!

  Он рассказать о них готов

  и даже спеть готов.

   

  Так почему же он молчит?..

  Четвертый час молчит.

  То кружкой по столу стучит,

  то сапогом стучит.

   

  А у него желанье есть.

  Оно понятно вам?

  Он хочет знать, что было здесь,

  когда мы были там...

   

  1946