Жили мы с мамой хорошо. Отца у меня не было, мама получала от государства, как мать-одиночка рекордные пять рублей в месяц на мое успешное содержание. Однако, дома всегда было чисто, и обед был готов, да и завтрак, и ужин.
Работа в машбюро почтового ящика оплачивалась скромно, и мама халтурила. У нас целыми днями толпились физики и лирики, поэты, журналисты, врачи и один уфолог в вечной синей беретке с пимпочкой, и в очках с толстыми линзами. И даже один болгарин, которому мама печатала диссертацию.
Я ложилась спать в десять вечера, а мама стучала на машинке на кухне, звук разлетался по кухне, ударяясь о крашенные белилами стены, просачивался, сквозь щелку в двери, залетал в комнату, и я засыпала под треск «Континетали», а иногда, под него и просыпалась.
Во втором классе мама перевела меня во французскую, по тем временам элитную школу, без всяких взяток. И процесс пошел. Правда не так как ждала мама… Завуч объявила спустя неделю, что я никогда не выучу французский язык, потому что у меня нет музыкального слуха и такие зубы!
Какие такие, думала я, стоя около мамы и Ирины Васильевны, а вечером мучительно разглядывала зубы в ванной комнате, стоя на цыпочках… Но так и не поняла.
На следующий день мои зубы были облеплены отвратительной розовой массой… Я уже начала тихо ненавидеть Ирину Васильевну… Пластинку мне вручили чрез неделю, в местной стоматологической клинике, которая и сейчас стоит. В это же время меня приняли в школу имени Дунаевского, учиться играть на виолончели.
В школе учились дети элиты, проживающей в моем любимом районе Сокол, а некоторых возили и с Войковской, и с Речного Вокзала. Дети артистов, журналистов, историков, писателей, сценаристов, футболистов и конечно разведчиков, сидели в классах, учили стихи и формулы. Но никакого разделения по уровню благосостояния у нас не было. Мы запросто могли оказаться у Лены Аристовой в шикарной квартире сталинского дома, где как сейчас помню, диваны, с резными барочными ножками поражали мое воображение сходством с мебелью в Большом дворце Петергофа, или наоборот, дружно ввалиться к нам в маленькую однушку и, усевшись прямо на полу, есть отварное мясо из простых тарелок без золотых каемок.
Или пойти после уроков к Оле Рыбкиной на двенадцатый этаж ЦКовского длинного дома, на улице Алабяна. Единственный, к кому в дом хода не было, был Костя Тихомиров. Мама у него работала директором «Диеты» на Смоленке, и когда его звали гулять, аккуратно вдавливая кнопку звонка в стену, дверь квартиры открывалась, и в конце тоннеля длинного и темного коридора, всегда сверкала хрустальная ваза, в которой красовались диковинные бананы, груши, гранаты, или конфеты… Но видение длилось одну секунду, «Костя сейчас выйдет», говорила его мама ровным голосом, «Подождите» здесь.
Дверь закрывалась, и фламандские натюрморты, увиденные все в том же Большом Дворце оживали в моей памяти. Однажды мама спускалась пешком и увидела меня с другими детьми около двери квартиры Тихомировых.
— А ты что здесь делаешь, Младочка?»- спросила мама.
— Мы Костю ждем! – ответила я.
Мама молча взяла меня за руку и мы пошли по ступенькам вместе. Уже внизу, она мне сказала строгим голосом:
— Никогда не смей стоять под чужой дверью!
Это был первый урок достоинства.
Однажды нас собрали в классе, и сказали, что в школу приезжают французы, настоящие, из Парижа. Нам разрешили приготовить подарки для гостей, мелкие сувениры.
Мы с мамой решили подарить набор открыток, не помню, но кажется, собрание картин Третьяковской галереи или Русского Музея. Я помню, как мы сидели на диване, и рассматривали этот открытки, собака суетилась под обеденным столом, накрытым скатертью с бахромой, и ее нос то и дело высовывался из под стола, обрамленный этими золотистыми плетеными веревочками, длинной сантиметров семь. Среди открыток попалась совсем никудышная для подарка французам – «Отступление Французской Армии» — Верещагина Василия Николаевича. Конечно, французам это было дарить никак нельзя…
Мама вытащила открытку из упаковки, к счастью, она была последняя в перечне, напечатанном на маленькой папочке, ну помните, они и сейчас в музеях продаются, и зарисовала черной ручкой название картины и имя художника.
Бессмертный Верещагин, фамилию которого я запомнила навсегда именно с этого момента, еще долго стоял между стеклышками моего секретера.
Утром я пошла в школу, предвкушая радость дарения. И вот настал момент, почему-то в памяти сохранился только он, как картинка.
Школьный коридор, перемена, и дети, облепившие французов, французы брали сувениры у детей, и взамен давали жвачку.
Суета и толкотня не дали мне подойти в числе первых, и я ждала своей очереди. Мне понравился один молодой человек, лет тридцати, и мне хотелось подарить открытки именно ему.. Я ждала, ждала, и вот момент настал. А ведь нужно было еще выговорить фразу, произнести это грассированное R, отдать в руки спокойно, без суеты, посмотреть в глаза.
Я подошла, и лепеча на своем детском французском, отдала ему открытки… Он сказал Мерси, но задержал меня, и протянул мне монетку … как ушат холодной воды… я развернулась и пошла прочь…
Млада Стоянович
Комментарии