Дмитрий Ольшанский. Семь побед современной России

• Опубликовал Дмитрий Ольшанский 30 сентября 2020 г. - 4 848 просмотров

  

   

  Плохое – убедительней, интересней хорошего.

  У плохого есть много способов вызвать переживания – когда гневно сжимаются кулаки, текут слёзы или кривится в презрительной усмешке лицо. Тогда как хорошее – это всего лишь повод зевнуть или вяло ответить: не верю.

  Но вопреки этому чувственному закону я рискну сказать: Россия в первые двадцать лет двадцать первого века сделалась лучше, чем была в прошлом столетии.

   

  Первая наша победа – исчезновение так называемого «русского пьянства».

  Мир моего детства состоял из нетрезвых взрослых. Они лежали в пригородных канавах, как следует отдохнув перед водочным сном; шли по улице, и их несло от одного края тротуара к другому, словно бы улица была палубой в шторм. Они нетерпеливо толпились перед закрытым винным, и даже в интеллигентном окружении моих родителей рутинными были разговоры о судьбе того или другого приятеля: спился, вот-вот сопьётся, пьёт как не в себя.

  Всё это красноносое несчастье пропало.

  Конечно, алкоголизм не может быть отменён сразу, везде и навсегда, но он далеко отступил, прячется теперь в депрессивных райцентрах, в несчастной апокалиптической деревне. Но из крупного города, из сколько-нибудь образованной и зажиточной жизни он ушёл.

  А сколько было рассказов о том, что таков де русский «менталитет», никак нельзя родине без запоя. Оказывается, можно. Россия бросила пить.

   

  Вторая наша победа – сокращение уголовной культуры.

  У нас было миллион человек заключённых в конце девяностых. Осталось – менее пятисот тысяч. Казалось бы, откроешь прогрессивные новости – и новый ГУЛАГ неудержимо валится нам на голову откуда-то с кремлёвских стен. Но уменьшение числа сидельцев вдвое – как раз за те годы, когда, по мнению яростной общественности, у нас погибла свобода – как-то плохо соотносится с криками о стране-тюрьме.

  То же самое – и с убийствами: за двадцать лет их стало более чем в три раза меньше.

  Но это цифры. А есть и воспоминания.

  Концерты, каждый из которых мог закончиться избиением, поскольку хилых любителей рок-музыки караулили суровые люберецкие атлеты. И нужно было уйти дворами, вовремя увидеть или почувствовать засаду, чтобы вместо Гребенщикова или Бутусова не встретиться с травмпунктом.

  Тверская улица времён казино, рядом с которым меня как-то остановила бригада в цветных пиджаках – и потребовала доказать моё алиби, поскольку только что у них увёл сумку кто-то очень похожий, а в сумке были не только деньги, но и какие-то тайные документы, приехавшие с зоны. Я доказал, но было несколько неуютно.

  И где все эти гопники и бандиты теперь?

  Могут, конечно, сказать, что вместо них на историческую сцену явились государевы люди с похожими лицами и функциями. Но всё-таки открытие уголовного дела и прочие преследования со стороны власти – бюрократически скучны и оставляют жертвам достаточно времени и возможностей, чтобы потрепыхаться. Тогда как снайпер на крыше или уличное нападение – дело быстрое и безнадёжное.

   

  Третья наша победа – это ценность жизни.

  Советская женщина делала четыре-пять миллионов абортов в год. Русская женщина в годы расцвета «свободы» – два миллиона. Теперь – пятьсот с небольшим тысяч.

  И ровно та же история – с сиротами. Обитателей детдомов – а их было далеко за сто тысяч ещё в начале века – сейчас около сорока тысяч.

  Россия, которую так долго и справедливо упрекали в беспечном расходовании людей, в бросовом, мусорном отношении к человеческой жизни – приучается думать, что каждый человек нужен. И это трезвое знание, выстраданное двадцатым веком, уже вряд ли будет зачёркнуто.

  Мы – немолодая и мало рожающая страна. Мы начинаем любить то, что от нас осталось.

   

  Четвёртая наша победа – прямо связанная с предыдущей, но такая значительная, что о ней следует сказать отдельно, – это конец войны призывной армии.

  Интеллигенция любит разоблачать приключения нынешних кондотьеров, которые от лица России участвуют в колониальных войнах арабского и африканского мира. Тут есть какая-то тайна – и, значит, умалчивание о потерях, и, надо думать, всегдашнее воровство.

  Но интеллигенция глухо молчит о том, что значит кремлёвская тяга к найму лихих людей для экзотических авантюр для русских семей, где есть дети-призывники и куда в прежние времена из Афганистана и Чечни регулярно приходили гробы.

  Родина больше не жертвует бесплатными солдатами где-то в горах или пустынях. И в бой теперь идут те, кто хочет идти и кому за это платят. Это, кстати, не значит, что их не жаль. Но разница между брошенным в пекло призывником и наёмником – это та граница между невозможной трагедией и трагедией рациональной, которую мы перешли.

  И переход этот – заслуживает аплодисментов.

   

  Пятая наша победа – это забытый террор.

  Считается как бы само собой разумеющимся, что мы ездим в метро, летаем из точки А в точку Б, можем зайти на вокзал, оказаться на мюзикле – и ничего не произойдёт.

  Но ведь буквально вчера – было не так.

  Женщина, закутанная в тряпку, вызывала у меня мгновенный рефлекс выживания: надо встать и выйти из вагона. В любое время и любом месте мог кто-то взорваться, а мог – захватить всех присутствующих в заложники.

  Это было страшно, но – дикое слово – привычно. И вот это прошло.

  Конечно, мир оказался установлен вовсе не на тех условиях, о которых мечтали все те, кто о чём-нибудь мечтал в связи с кавказской войной. Окровавленные романтики джихада были перебиты, поклонники Ермолова и Барятинского – отставлены, а победила идея «дадим денег сильнейшему из местных – и пусть он там делает то, что ему нравится, но – в обмен на тишину».

  Эту идею принято оплёвывать как некрасивую и циничную.

  Однако именно она – а вовсе не завиральные прожекты всех направлений – давно и надёжно работает, и мы можем самодовольно критиковать её, и не смотреть тревожными глазами на чужую сумку: а не тикает ли она? И нет ли там проводов?

   

  Наша шестая победа – это вежливость.

  Жизнь советского человека была заполнена хамством и унижением. Магазины и учреждения, коммунальные квартиры и трамваи – везде умение лаять на ближнего или терпеть лай окружающих, а также и самые нелепые запреты и отказы, – было естественным свойством, и стиль общения, когда-то созданный Зощенко, держался ещё полвека.

  А потом что-то незаметно переменилось – и вечное, казалось бы, «вас много – я одна» куда-то делось. И сохраняется теперь в самых потайных, антикварных, если угодно, уголках общества.

  Увы, это не значит, что каждый встречный сделался милым и любезным. Русская молчаливая холодность, русская дистанция и недоверчивое отношение к неизвестным – по-прежнему с нами. Но фирменный советский лай – куда прёшь! – исчез, и на смену ему пришла хоть и не слишком тёплая, но корректность.

  И всё больше людей неподвижно стоят на пустой улице, когда горит красный.

   

  Наконец, наша седьмая победа – то неоднозначное достижение, что наглядно свидетельствует о достигнутом благополучии, и в то же время грозит бедой, если не повезёт. Это беззаботность.

  Первые послесоветские четверть века прошли у нас под девизом – «никогда больше». Битые, измученные и обученные всему самому тяжкому, что бывает в жизни, русские люди боялись возвращения к худшему: голоду и войне, нищете и репрессиям, хаосу и распаду. Они жили по принципу меньшего зла: пусть будет не очень хорошо, но терпимо, лишь бы не стало хуже.

  Это была мудрая, хотя и невесёлая, тусклая логика.

  И вот пришло время для поколения, выросшего уже в теплице, а не в канаве с крапивой. Для поколения, которое уже не помнит ни танков в городах, ни военной цензуры в газетах, ни номеров на ладони в очереди на отоваривание талонов, – и не хочет жить, ориентируясь на мораль в жанре «лишь бы не».

  Этим «новым молодым» кажется, что свет, тепло, еда, мир и относительная предсказуемость – это та данность, которую невозможно отнять, и надо требовать большего.

  Они, как всегда, правы и неправы одновременно. Стремиться к лучшему, надеяться и бороться – полезно, но и смотреть себе под ноги, чтобы не грохнуться и не потерять то, что уже есть, – и без этого тоже никак.

  Замечательно другое.

  Сам этот настрой на так называемые перемены – уверенный, молодёжный, беспечный – уже своим наличием доказывает, что нынешняя реальность его родила, создала для него нужный фон.

  Когда всем действительно трудно – нет никакой молодёжи, да и протестов никаких тоже нет. Люди быстро взрослеют и занимаются собственным выживанием. А когда начинается гневное, романтически-восторженное – «так жить нельзя!» – значит, так жить уже можно. И даже неплохо жить, если есть силы и время на жажду общественного переустройства.

  Родина стала лучше.

  Но этот медленный, осторожный прогресс мало кто ценит – и потому мы можем снова всё потерять.